X

Стояла середина мая. Солнце припекало. Они сняли пальто, пиджаки (рубашек на них не было, они истлели), скинули ошметки ботинок с растертых ног и пошли в родной город, босиком по пыльной белой дороге, терявшейся в бесконечной дали среди нежной зелени яблонь по ее обочинам. Две трети пути остались уже позади!

Весны в 1931 году не было; зима запоздала, начавшись лишь после Рождества и кончившись только в мае, а потом сразу наступила летняя жара.

Пеший переход через всю Германию в родной город они откладывали со дня на день из-за холода. Они знали, что в открытом поле часто невозможно найти даже какую-нибудь дыру для ночлега. Голодая, ночуя под мостами, они пробились сквозь берлинскую зиму и не замерзли только потому, что после многодневного выслеживания им удалось наконец стащить с вешалки у старьевщика на Александерплац два вожделенных пальто.

Ребра и лопатки торчали у них, как у изголодавшихся кляч. Будто боясь чересчур быстро достичь цели, они плелись еле-еле, согнувшись под тяжестью своей одиссеи, которой суждено было закончиться там, откуда она началась, ибо только там, только в родном городе, могли они добиться пособия — семи марок в неделю на каждого. Они возвращались к тому существованию, от которого в свое время сбежали, не будучи в состоянии выдержать его дольше.

Торопиться им было некуда. Они были паломниками в Ничто: два дочерна загоревших скелета, непонятным образом обросшие щетиной и почему-то передвигающиеся как люди, хотя и очень медленно.

— Давай зайдем в ближайшую деревню, вот так, без пиджаков и рубашек, — сказал Стеклянный Глаз, — тогда нам, может, и дадут что-нибудь, хотя у нас есть руки и ноги и мы ходим без костылей.

— Ладно, ладно, — глухо ответил секретарь, давно уже не понимавший, откуда только у его хилого от природы друга, чувствительного как девушка, берутся силы над чем-то размышлять и даже болтать какую-то несусветную чепуху. — Мы продадим пальто.

— Но тогда мы явимся домой в жутких лохмотьях. Наши костюмы!..

— А ты бы хотел вернуться победителем? — секретарь удивленно покачал головой. «И он еще беспокоится о подобных пустяках!» — подумал он. — Это мне даже нравится. Да, мне это нравится!

— Что?

— Ничего!

— А думал ли ты когда-нибудь…

— Нет!

— Хорошо, я больше ни слова не скажу.

— Да говорить-то больше не о чем. Совершенно не о чем!

— Ну, не знаю, право. — Стеклянный Глаз задрал голову как-то вверх и вкось, как канарейка. — Но если ты считаешь! — Он делал так всегда, когда был обижен и старался не показать этого.

Через несколько часов, когда солнце уже село, они добрались до какого-то холма. Перед ними далеко-далеко, до самого горизонта, простирались пестрые поля и луга, то тут, то там пересеченные речками. Каждый квадратный метр земли был обработан. Если бы марсианин, заброшенный какой-нибудь космической катастрофой на Землю, очутился на таком вот обильном плодами участке земного шара, он не понял бы, почему человек, который к тому же изобрел и поставил себе на службу машину — чудесное творение, в неограниченном количестве производящее все, чего только можно пожелать, — испытывает столь горькую нужду.

«Распределение, — сказал как-то секретарь. — Миллионы подыхают не от недостатка, а от избытка». Эту дикую несообразность Стеклянный Глаз не мог постигнуть. А секретарь ответил, что ее не так-то просто понять.

Теперь секретарь не касался больше подобных тем; он понял, что делу не помочь, если видишь причину зла, но устранить ее все равно не можешь. Секретарь, от природы физически более выносливый, куда больше устал, чем слабосильный Стеклянный Глаз.

Два скелета повернули направо и спустились в поблескивающую внизу долину, в желанный райский уголок, уже окутанный вечерним покоем. И оба, увидев в этом раю деревню, подумали об одном и том же. По внешнему виду домов, по тому, как расположена деревня, они научились судить, можно ли там что-нибудь раздобыть.

— Как думаешь?

— Может быть.

Секретарь стал скупым на слова. Их отступление вело к конечной станции существования. Дальше ничего больше не было. Секретарь готов был расстаться с жизнью. По своему настроению он походил на стареющего мужчину, который должен навсегда отказаться от женщин, но не может найти верных слов и тона, чтобы объяснить свое состояние.

Он все время оттягивал развязку — возвращение к пособию в родном городе, — надеясь, что в Берлине все-таки произойдет чудо. Холод был не единственной причиной того, что они начали свое отступление только в мае. Он бы нашел средство преодолеть холод в пути, если бы целью их путешествия была бы, ну хоть, к примеру, работа.

Взгляд секретаря упал на развалюхи, когда-то бывшие башмаками, и он бросил их в пыль. Тогда и Стеклянный Глаз, посмотрев внимательно на свои, повертел их туда и сюда и с силой швырнул сначала один, потом другой; описав в воздухе высокую дугу, они упали далеко в поле. Задрав голову как-то вкось и вверх, смущенный собственной храбростью, Стеклянный Глаз бодро зашагал дальше рядом с секретарем, сохранявшим горестное молчание.

Из труб разбросанных в долине домиков поднимались тонкие голубые струйки дыма. Вечерние ласточки в поисках корма стремительно носились над двумя скелетами. Солнце зашло. Но за лесом еще пылало зарево.

Две жалкие маленькие капельки набежали в уголки глаз секретаря; они были такие маленькие, что не могли скатиться на его щетину.

— Опозорены, — сказал он. — В дерьме, с ног до головы в дерьме.

Они натянули на себя пиджаки, чтобы не пугать крестьян. Брюки оставили подвернутыми. Тросточку, которую Стеклянный Глаз срезал с куста орешника и украсил резьбой, он держал указательным и большим пальцами в центре и щегольски помахивал ею в такт шагов.

Внешне эти двое шагающих босиком по дороге ничем не отличались от любых опустившихся старых бродяг. Только те всегда носили с собой хоть какие-нибудь пожитки, завернутые в газету и завязанные бечевкой; у Стеклянного Глаза и секретаря ничего не было. Вор или пожар, землетрясение или революция им не страшны.

В конце концов желудок привыкает к голоду. Секретарь, не заботясь ни о чем, прошел деревню, взобрался на холм и расположился в ожидании на опушке леса. Стеклянный Глаз принес большой кусок хлеба. Они улеглись спать там же, где они сидели и ели.

Стеклянный Глаз воткнул свою ореховую тросточку в мшистую лесную землю и в качестве опознавательного знака повесил на нее свою дырявую помятую шляпу.

Дневные шумы постепенно затихали. Голоса животных раздавались громче. Из долины доносился каждый звук. Слова пашущей крестьянки, ласково уговаривающей свою корову, ясно звучали издалека.